Идеей, что все в обществе – от принципов устройства государственной машины до правил хорошего тона – держится на незримых договорных отношениях между людьми и что означенным отношениям свойственно меняться, человечество обязано Жан Жаку Руссо. И только применительно к литературе это понятие до сих пор должным образом не отрефлектировано, а потому приживается с трудом. Хотя, – процитируем Бориса Хазанова, – ее « жизнь подчинена литературной конвенции, не менее деспотичной, чем система конвенций, принятых в обществе: литературный этикет правит героями, как социальный этикет – реальными людьми; литература всегда основана на молчаливой договоренности пишущего и читающего, сюрпризы, подстерегающие читателя, – один из пунктов этого договора».Проследить все ниточки и паутинки, связывающие в одной плоскости разнородные словесные явления в единую литературу, а в другой – связывающие ее с читателями, нам, безусловно, не удастся. Отметим поэтому лишь главное.Прежде всего, то, что одни договоренности берут начало в седой древности и потому воспринимаются как «ценностей незыблемая скала», как нечто само собою разумеющееся и не подлежащее обсуждению, другим – по несколько веков от роду, так что они оцениваются как нормы, отличающие национальную или историческую специфичность тех или иных литературных явлений, а третьи столь новы, что они еще и не договоры вовсе, а нечто вроде «протоколов о намерениях», которые постоянно инициируются писателями-новаторами и которые еще могут обществом быть отвергнуты или заключены лишь в узком сегменте словесного пространства, лишь с узкой, – например, особо продвинутой или принципиально маргинальной – группой читателей.Продолжая, можно констатировать, что одни договоры отливаются в законы и даже в правила, в инструкции (ну, скажем, в инструкцию по производству сонетов именно таким, а не иным способом), тогда как другие, принимаемые по умолчанию, фиксируются далеко не всегда и живут как предание, традиция или как память жанра.Существенно, что и писатели и читатели в своем отношении к договорам, заключенным, как правило, задолго до их рождения, достаточно легко разделяются на законопослушных (тогда мы говорим о консерваторах) и на прирожденных правонарушителей, которых, что называется, хлебом не корми, а дай только преступить ту или иную конвенцию.И наконец, последнее. Условный, а не ниспосланный свыше характер любого литературного договора осознается лишь тогда, когда он либо очевидно устаревает, отменяется творческой практикой, либо подвергается мощной инновационной атаке. Так, Ирина Роднянская, читая современную, и русскую и переводную, прозу, с грустью говорит о « наступлении времени, когда распался великий договор между читателем и писателем, действовавший в европейской литературе не менее трех веков: договор о том, что вымысел – не истинное происшествие, но и не сказка, а правда жизни в модусе возможного (категория еще аристотелевская, но утвердившаяся вместе с победным шествием европейского романа)». И так, свободу слова, декретированную властью, потребовалось умножить на свободу, предоставляемую техническим прогрессом, чтобы Дмитрий Быков вскричал: « Рулинет самим своим существованием нарушает одну из фундаментальнейших конвенций литературы, а именно постулат о том, что литература есть все-таки дело избранных…»Свободные люди в свободной стране, мы вправе, разумеется, самостоятельно выстраивать свое отношение к идее о том, что в литературе все условно или, если угодно, все вот именно что относительно: от разделения словесности на эпос, лирику и драму (прозу, поэзию, пьесы) до системы наличествующих в литературе жанров, от представления о прекрасном, трагическом или безобразном до любой возможной иерархии, от разграничения fiction и non fiction литератур до набора критериев литературно-критического анализа и оценки.Нетрудно понять тех, кому вообще претит эта идея, ибо они склонны абсолютизировать и, более того, сакрализовать тот тип словесности, к коему привыкли или органически предрасположены, а все остальные типы искренне считают нелитературой или, в лучшем случае, плохой литературой.Равным образом вполне оправданна позиция и тех ценителей, которые, признавая договорную природу творчества, призывают держаться законов, норм и правил, подтвердивших свою жизнеспособность и принятых, по крайней мере, квалифицированным читательским меньшинством. « Когда я открываю любой роман Томаса Манна, – говорит Александр Агеев, – я попадаю в художественный мир, где меня ждут и где ко мне и моему собственному миру относятся с величайшей серьезностью и уважением, где свято чтут древний контракт между писателем и читателем. Здесь я нахожусь, что называется, в “правовом поле”, и все это превращает чтение в достойное и значительное занятие.‹…› Многие же современные тексты я читаю как бы из-за недружественной спины писателя, который меня знать не знает и острыми локтями акробатически отпихивает, который мне ничего не должен (“литература никому ничего не должна”), но при этом свято убежден, что я-то, читатель, у него по уши в долгах, а потому обязан терпеть его жалкий подростковый “беспредел”.‹…› И чтение из достойного дела превращается в какое-то, прости господи, вынужденное “сафари” без азарта, зато с массой бытовых, нравственных и эстетических неудобств».Но будем справедливы, признав право на существование, на важную и полезную роль в литературе и за убежденными правонарушителями. Отказываясь выполнять договоры, не ими составленные, множа инновации сверх необходимого, на каждом шагу попадая то впросак, то в тупик, именно они не позволяют творчеству шаблонизироваться, становиться сферой производства безупречных слепков с безупречных образцов. Отнюдь не только правонарушители, вопреки их собственному мнению, движут литературу, но только они ведут, – как верно замечает Дмитрий Булатов, – « ревизию основных элементов условного “соглашения” о социальных формах существования этого вида творчества – соглашения, подразумевающего, в частности, наличие неизменных представлений об авторе, произведении, читателе и т. п.».Разумеется, жить в условиях постоянного и часто силового противоборства разнонаправленных представлений об общественном договоре в литературе нелегко не только читателям (и писателям), но и профессиональным экспертам. Необходимо, – напоминает Лев Рубинштейн, – « время от времени заново объяснять, кто есть кто и что есть что. Историко-культурная амнезия хоть и досадное, но непременное условие протекания культурных процессов, и с этим приходится считаться». Особенно сегодня, когда, – сошлемся на Бориса Гройса, – только и « именно художник обладает в системе современного искусства правом изначального наделения объекта художественной и соответственно коммерческой ценностью».Разница между «просто» читателем и экспертом лишь в том, что читатель вправе не только держаться своих мнений, но и считать их единственно верными и соответственно универсальными. Тогда как эксперт, с любой степенью настойчивости отстаивающий свое понимание законов литературы, обязан все время осознавать всю условность, относительность, изменчивость и этих законов, и своего миропонимания.По крайней мере, так кажется автору этой книги, где, как нетрудно заметить, идея конвенциальности играет смыслонесущую и смыслопорождающую роль, а эстетическая толерантностьлежит в основе подхода к самым различным, в том числе и глубоко неприятным для автора литературным явлениям.
< |
